Статья

Людвиг Быстроновский — креативный директор, консультант, в прошлом легендарный арт-директор «Студии Лебедева».

Наташа Климчук — соосновательница студии Bang! Bang!. В прошлом CEO и соосновательница школы дизайна BBE.

Н: — Приветик!

Л: — Приветик!

Н: — Кто ты, Людвиг, в 2024 году в марте?

Л: — Ну, я, значит, такой чувак, который сидит на горе в деревне, уехал из Тбилиси за город. И счастлив. Вчера я выходил в город — это ужас, я не понимаю, как вы там все живете. Ко мне приставали люди, они что-то от меня хотели. Они все пытаются ходить там же, где хожу я. Толкаются.

Н: — Ад – это другие.

Л: — Я, кстати, читал на прошлой неделе про эту пьесу. И я теперь знаю про пьесу.

Н: — Пьеса Ницше?

Л: — Из которой ад – это другие.

Н: — Что за пьеса?

Л: — Ну, там блин, ну ты знаешь, у меня опять память как пельмени. Это пьеса про комнату, в которой собираются люди, которые умерли. Я не помню, кто это сказал. Давай ты погуглишь просто?

Н: — Это Ницше, а, нет, это Сартр. Конечно же, Сартр.

Л: — Вот, а у меня в голове сидит Кьеркегор.

Н: — Вот у меня тоже был этот Кьеркегор, потом ты сказал про Ницше. Прошу простить себя. Ну так вот, уважаемые радиослушатели, это был Сартр. Людвиг его почитал. И мысль имеет.

Л: — Понял место этой цитаты в мировой культуре. Но вернемся. Очень странная история. Ну, я в 24 году, кто? Русский. Русским быть небезопасно, я знаю, что главное, что отличает всех русских людей — это ощущение небезопасности, где бы они ни находились. Это я, кажется, проецирую на всех своих. Вот, живу по принципу «живи быстро — умри молодым».

Н: — День прожил и слава Богу. Мы уже не умерли молодыми, Людвиг, что уж там?

Л: — Но я вкладываю в это понятие другое — когда ты скончаешься, ты должен быть молод внутри.

Н: — Душой.

Л: — Необязательно.

Н: — И органами.

Л: — Нет, можешь быть молод внутренними частями. А живи быстро, чтобы интенсивно все происходило.

Н: — Насколько интенсивно у тебя все на горе?

Л: — Очень. У меня сейчас идет очень важная и сложная психологическая работа, я хожу на терапию, которая перемалывает пласты. У меня раньше были запросы в терапию для того, чтобы снять острые состояния, потом я перешел на терапию, которая работает уже с людьми, у которых не острые состояния, но порядочек надо навести. И, конечно, это просто какая-то феерия. И сейчас тяжело каждую неделю приходится очень много разговаривать с внутренними, опять же, частями. У меня тут раскрылось несколько внутренних ребят, которых я до этого не наблюдал, а сейчас их наблюдаю. У меня прям диалоги на несколько голосов.

Н: — Ты с субличностями своими разговариваешь и знакомишься?

Л: — Да.

Н: — Много насчитал?

Л: — Да не, нас там наверное трое-четверо, как-то так пока. Кто-то выходит из тени, кто-то заходит в тень. Но очень много о себе узнаю совершенно неожиданно. Еще куча работы. Я понял про себя, что мне надо работать наконец-то не тем, кем мир предлагает, а тем, кем я хочу, а я, кажется, хочу сейчас работать чуваком, который помогает трансформироваться. То есть я такой прибежал, попровоцировал, помог сформулировать стратегию и надо отчаливать и прощаться, потому что я предельно плох в выстраивании процессов работающих. Есть такие ребята, которые могут это делать, а я хорош, когда нужно на новые рельсы перескакивать — повдохновлять, посоображать, что и как может быть и потом уже работать.

Будущее и дом

Н: — А скажи, пожалуйста, ну, кроме небезопасности, есть ли у тебя эмигрантская какая-то тоска, и печаль, и неверие в... прекрасный исход бытия. Просто я к тому, как ты умудряешься придумывать новые рельсы в этом мире, полном тлена и разочарования?

Л: — Ну, это же наоборот, ты очерчиваешь какой-то кусочек, можешь отключиться от внешнего. У тебя захвачено внимание, ты в это время чем-то занят, это, наоборот, благо. Ты прям ощущаешь практическую пользу, что ты сделал. Про эмигрантскую штуку я не знаю, у меня нет вообще сейчас такой формулы, что типа я эмигрант. Я ходил недавно и думал: «Блин, вот у меня нет дома, вот у меня нет дома». Потом подумал: «Ну подожди, у тебя не только нет дома. У тебя есть взамен целый мир, ты счастливый человек, ты можешь быть не привязан к дому, к школе, к чему-то еще, и на самом деле, посмотри, ты можешь через полгода жить в любом месте, в котором захочешь и сможешь». Офигеть, то есть достаточно просто перестать себя ощущать к чему-то принадлежащим и привязанным, и ты становишься этим безродным космополитом, гражданином мира. И всё, какое здесь эмигрантство вообще? Это же какая-то свобода другая?

Н: — А где ты нащупал свой дом? Это внутри, это язык, это друзья, какие-то внутренние опоры? То есть это явно не вещи в чемодане, которые ты перевозишь с места на место.

Л: — Не уверен.

Н: — Может быть, и они?

Л: — Мне нужно только несколько вещей. У меня есть теория. Я считаю, что наша картина мира физически распространяется на каком-то радиусе вокруг нас. У кого-то это маленький радиус, как у меня, типа 30 метров. У кого-то это огромный радиус, как например, у президента могущественной ядерной державы. Его картина мира принадлежит ему, он на нее влияет, просто радиус другой. И вот я пытаюсь понять, насколько моя картина мира имеет значение. Ну вот, ссорятся люди на лестничной клетке. Я прохожу, я вмешиваюсь, и мне важно, чтобы те споры, которые у них есть, решались по-другому. Я влияю на них своей картиной мира. Я здесь переехал в деревню, и у меня на улице живут три собаки. Местные деревенские собаки они просто тут шатаются, и, когда им холодно и голодно, я их подкармливаю, я влияю как бы своей картиной мира. Где мой дом? Наверное, там, где вот эта штука может совершенно спокойно разложиться так, как я хочу, и не сворачиваться, в зависимости от вынужденных, стесненных условий, то есть тут все так, как должно быть. Вот это значит: тут мой дом. Если мне приходится очень сильно ограничиться, то, наверное, это не мой дом, а какая-то временная история.

Н: — Что-то про свободу?

Л: — Это про свободу влиять, наверное, и про выбор: выбираешь не продолжать находиться в том месте, в котором тебе быть не нужно, может быть ты физически не можешь из этого выйти, но тогда ты начинаешь думать по-другому, таким образом, чтобы тебе было абсолютно органично.

Н: — Не зря Сартра читал. Хорошо, мне понятна эта история.

Язык и душа

Н: — Я чаще думаю, что дом — это, может быть, язык, но тоже как бы это уже не подходит, потому что с изучением языков, с коммуникацией с другими людьми, начинаешь чувствовать себя дома даже в других языках.

Л: — Расскажи? Ты же очень сильно втопила в языки сейчас, тебя окружают очень много людей, которые не по-русски говорят.

Н: — Да, это правда. Мне отлично, мне очень все нравится. Очень любопытно смотреть на то, как люди читают другие книжки и растут в других разных культурах, но при этом все равно мы все остаемся людьми. И условно тот уровень, на котором у каждого из нас может быть дом, он одинаковый. Это точно не языковая разница. А в чем она пока непонятно. Я тоже сижу условно на горе, на миланской горе, я сижу на первом этаже миланского дома, смотрю в окно на сад и выхожу только в спортклуб за углом. То есть это вообще такой ограниченный участок земли сейчас. Чувствую себя замечательно, тоже не очень хочется пересекаться с людьми. Какое-то такое время для внутренней работы. И кажется, что дом — вот такой покой для меня сейчас, то есть пространство покоя. И он может даже ограничивается пространством дивана, условно. Потому что то, как я люблю путешествовать, движение, новых людей, новые проекты — это скорее не про дом, а про какую-то генерацию энергии. А место такого покоя, в хорошем смысле слова, это все-таки диван, тишина и может быть книга или музыка.

Л: — То, что ты говоришь, напоминает какой-то режим: то есть бывает режим путешествия, бывает режим дома и может быть, действительно, то, что у тебя внутри включает режим дома — это диван и все.

Н: — И тишина, и закрытые двери. При том, что мой дом открыт, как ты знаешь, для людей. Салон Анны Павловны Шерер в каждом городе мира.

Л: — Тогда традиционный вопрос: и что там с загадочной русской душой? Она существует?

Н: — Загадочная русская душа? Мне кажется, нет... Это действительно любопытно, потому что я сейчас ныряю периодически в разные культуры в литературном смысле — итальянскую, английскую, норвежскую — и там есть уровень такой, что ты понимаешь, что все-таки есть ребята через запятую с Толстым, просто возможно, они не так громко отгремели, и испытываешь радость от открытия глубины и размаха полета литературы на других языках. Так же и с душами. Что и требовалось доказать. Поэтому я не знаю, что сказать про загадочную русскую душу. Конечно, иногда комфортно, и ты расслабляешься, когда можешь что-нибудь там, на родном русском мате с кем-нибудь обсудить, это же непереводимое значение слов, оттенки души. Вы друг друга понимаете, вам вместе великолепно. Вы пошутили, обменялись цитатами из русских и советских фильмов, мультиков и прочее. Но в целом, это не такой уж и важный пласт общения. Сейчас мне кажется, что русской души не существует. А ты что думаешь? Сам-то как думаешь про загадочную русскую душу?

Л: — Ну, у меня нет веры... У меня сильная внутренняя уверенность, что херня все.

Н: — Да, я вот смотрю на Марка, на сына, и у него проблемы с языком, он сейчас больше на итальянском говорит, чем на русском. И его коммуникация в основном происходит без слов. Вижу, что в такой коммуникации, действительно, как будто бы даже больше смысла, значений, чем в коммуникации, которая передает нюансы в словах. Потому что что-то ты не можешь передать словом, ты можешь передать движением или музыкой, дыханием, взглядом.

Л: — Ну да, интересно, потому что мы же сбегаем в общении в мемы, которые мы знаем с собеседником. Это очень удобный инструмент, очень естественный, а он использует другие инструменты, и они у него более раскачаны, получается.

Н: — Вот ты знаешь про эту практику, у Марины Абрамович много такого было и в целом, мне кажется, сейчас очень многие ребята, которые себя эволюционируют всяческими способами, это делают, когда ты просто смотришь человеку в глаза, ну, как раньше, помнишь, эти игры детские, «не моргай, но ты это делаешь не про «кто первым моргнет», а просто вот практика: 10 минут смотреть в глаза другому человеку, который на каком угодно языке говорит. И ты почувствуешь коннект. Там не нужно ничего говорить, связи организовываются очень глубокие, которые могли бы организоваться, если бы вы неймдропингом занимались 10 минут: а ты слышал? а ты помнишь? а ты знаешь? а ты смотрела? Это любопытно, когда ты язык убираешь за скобки, потому что, приезжая в другую страну, ты, условно, плюс-минус ничего не знаешь, не особо знаком, например, с грузинской литературой или кинематографом. Ну, только то, что переводилось в России. И вдруг, вот на каких-то всё равно нюансах ты начинаешь понимать, кто ты без этого всего, какой ты человек. Я пока в начале пути, мне просто очень интересно наблюдать, в целом я примерно за этим переезжала изначально. Вы находитесь здесь.

Эстетика

Н: — А что ты думаешь про важность эстетики в текущий момент жизни? Мы с тобой вышли из дизайна и продолжаем, собственно, им так или иначе заниматься. Как тебе кажется, насколько важна роль... Я говорю именно про дизайн, не про искусство. Изменилось ли отношении к этому? Потому что не знаю, как в Грузии, не помню, в Европе все работает вообще не так, как мы привыкли. Я недавно ездила в Россию на неделю, и боже мой, вот эти скорости, когда ты за неделю можешь сделать просто все: летающие госуслуги, какие-то каршеринги и так далее. Здесь ты крылом махнул и ждешь. Сезонами. Сайты, которые страшно открывать, ты не понимаешь, почему все так алогично устроено. И это сначала начинает сильно бесить, потом осознаешь, что это в принципе не так сильно важно, разобраться все равно можно, без этого тоже можно жить.

Л: — Ну, я думаю, вот что. Естественное желание, как будто бы, не тратить силы на непонятное: вот мало денег — ограничивай себя. В какой-то момент мне понадобилась таблеточница — это такой контейнер, в котором 7 отсеков. У меня были времена, когда дули жесткие ветра, и было непонятно, что будет с деньгами вообще, и надо было как-то выживать. И вот я смотрю на таблеточницу на Озоне каком-нибудь и прочих сайтах, а там пластиковые страшные коробки. Я понимаю, что она будет со мной всю жизнь. И тогда я понял: нет, нет. И я нашел, кажется, лучшую таблеточницу в мире. Может быть можно было бы, наверное, что-то еще найти, но она сделана из алюминия, она открывается, ты можешь ее открыть прям ровно как ты хочешь, высыпать себе таблетки. И я взял еще вторую. И это те вещи, которые должны быть со мной. Зачем? Ну потому что они, как и архитектура, влияют на восприятие мира. Мы приехали в этом году в дом с классным видом. И я думал, что он будет оказывать влияние. Но я не знал, насколько. То есть ты выходишь каждое утро, поднимаешься на второй этаж, и тебя ждет безумная красота за окном. И ты такой:

о

май

гад.

И она влияет на тебя, и появляется больше сил. И, конечно, здесь для меня является лучшим вдохновителем Ксюша. Когда мы с ней познакомились, я жил в казарме — это была ужасная квартира, в которой мне было плевать на то, на чем я сплю, где я живу и так далее.

Н: — Да, я с этим согласна. Мне очень нравится, когда вещи действительно качественные, и они очень долго живут.

Л: — И вот тут такой нюанс был. Мы же перелётные птицы, мы ездим с места на место. У Дениса Башева — принцип, что всё помещается в чемодан 20 килограмм, и всё. И вопрос в том, надо ли разворачивать каждый раз на новом месте эту эстетическую херату. То есть, как быть? Я несколько лет назад решил, что да, надо. То есть, не важно, переезжаешь ты через три месяца или нет, делай вокруг себя хорошо, просто потому что, иначе я рискую всю жизнь не научиться этому. Я очень хорошо умею себя уговаривать, что не надо сейчас покупать что-то прям классное, потому что потом переезжать. Сейчас я практикую историю, при которой я говорю себе: «нет, надо», ну и смотрю, выживу я или нет, и пока выживаю, кажется. 

Красота

Н: — А как ты думаешь, почему красота такое влияние на людей оказывает? Что такое красота, Людвиг? Еще один простой вопрос.

Л: — Это то, рядом с чем хочется находиться.

Н: — А как же деньги?

Л: — Ну что, ты хочешь находиться в этом с деньгами? Я говорю про ожидание тела, про вот это ощущение в груди, когда тебе всё тело говорит: «можно мы ещё будем наблюдать это или слушать это, пожалуйста?» Это не про насыщение едой, это не про наркотики, это не про продолжающееся удовольствие какое-то. Ты же не стремишься погрузить руки в картину, которая тебе нравится, типа быть в ней. Нет, ты хочешь находиться достаточно рядом, но достаточно вдалеке. Я помню, когда мы с тобой приехали на «Гернику» смотреть, ты должен найти точку, где ты будешь стоять, в которой ты должен быть, чтобы ощущать вот этот захват достаточно остро и не стремиться подойти еще ближе, но и не отойти дальше. И наверное это про это влечение тела к объекту, где надо остановиться — магнетизм между вами возникает.

Н: — У меня очень откликается про тело, мне кажется, это еще влечении души, влечение ума, и мы говорим про любовь.

Л: — И, наверное, красота – это то, что вызывает такое состояние во мне. Что для остальных красота — не знаю. 

Нейросети для дизайнеров и иллюстраторов

Н: — Это очень хорошо. Я сейчас почитываю нон-стоп телеграм-каналы про нейросети и всяческие подобные штуки. Меня очень это увлекает. Что ты думаешь про нейросети, их безумное и стремительное развитие, когда там уже три камеры летают внутри нейросетей, снимают видео, делают липсинг, переводят и говорят твоим голосом и прочее. Что будет с рабочими местами, куда пойдут работать дизайнеры и иллюстраторы, куда катится мир, кто, собственно, все контролирует, потому что там можно очень много чего совершить. Вот у меня у знакомой недавно у бабушки украли деньги мошенники, которые записали кружок в телеграме, с лицом и с голосом. Ну, то есть очень много... невероятной красоты, потому что, ничего себе, можно, нажав кнопку, точнее просидев сутки, сделать 3D-ролик, записать музыку и озвучить его голосами на твой вкус, но это меняет реальность и ее устройство. Конечно, сидя в консервативной Европе, очень сложно себе представить, что это случится там в ближайшие годы, но московские скорости… Уже ребята придумывают штуки, которые могут быстро сделать презентации, брендинги, сайты, логотипы и так далее. Что ты думаешь про эту всю историю? Как страшно жить или как прекрасно жить? Где у тебя акцент?

Л: — Мне недавно ребята из Оди написали с теми же вопросами про нейросети. Я посмотрел, что ты им отвечала на вопросы, подумал: «Да хрен с ним, отвечу». Ну, во-первых, давай прям тезисы повторю которые там говорил.

Я бы не переживал за дизайнеров, которые потеряют работу, потому что, с моей точки зрения, дизайн — и так безумно низкооплачиваемая деятельность, профессия. Быть дизайнером значит зарабатывать мало. И сейчас нейросети — для клиента, наверное, то же самое, что шаблон какой-то очень дешевый в интернете, шаблон сайта, сайт-визитка. Та иллюстрация, которую выдаст нейросеть сейчас, и должна стоить недорого. Я пробовал, мы недавно книгу сделали, и для иллюстрации я сейчас использую нейросети, потому что не приходится возиться с объяснением того, что мне нужно. Видишь, здесь есть нюанс, я-то понимаю примерно, что мне нужно, как арт-директор, и, если я могу попробовать нейросетку, то мне это проще, чем уговаривать иллюстратора переступить через свое «я». Но оказалось, что в смысл пока они не умеют, и ты просто тоже тратишь очень много сил, денег и времени, но уже на промт-дизайнера, который вынужден там все это собирать и склеивать нужный тебе смысл. Я нейросетки для себя использую, но я сверху что-то пишу, добавляю какие-то вещи, которые я могу сделать, а они пока нет. Я бы не переживал за то, что дизайнеры потеряют работу, точно так же, как когда-то машинистки потеряли работу, пошли и переучились. От нейросетей, в общем, в деле обслуживания людей жду не так многого, как многого жду от того, что... Ну, вот ты говоришь про камеры, которые летают и снимают видео. Мне нравится интерпретация, в которой можно обучать в этой цифровой реальности машины ездить. Там же есть уже какая-то симуляция физики и того, что есть некоторый мир. То есть получается, что можно будет строить другие миры с другими законами и смотреть, как там будет все развиваться. И вот это, мне кажется, ваще, секс. Про бабушек, которые теряют деньги: зато у человечества есть много людей, не боящихся риска и что-то предпринимающих. Это обратная сторона медали: они предпринимают легкие способы отъема денег, рискованные. Тут, наверное, вопрос не в том, что с бабушкой так поступили, а в том, насколько она защищена родными вообще от каких-то рисков. Чувака недавно в Гонконге, по-моему, или в Сингапуре нагрели на какое-то безумное количество денег, клерка в банке. Ему сгенеренное руководство звонило неделю, по видеосвязи с ним общалось. Вот, перевел деньги. Так что, ну, наверное, что-то изменится в течение года, скорее всего.

Н: — Да, очень интересно за этим наблюдать. С учетом безумия, которое сейчас мы видим, я имею в виду военного безумия, которое охватило планету как-то резко, и вдруг оно нами наконец-то чувствуется как реальность, потому что, если до этого это все было как событие в телевизоре, теперь мы понимаем, как на самом деле может происходить, и это все уже чувствуется на клеточном уровне. Но кажется, что такие вещи могут очень многое изменить. И страшно, как это может повлиять…

Л: — Почему страшно? Почему обязательно страшно?

Н: — Нет, я бы с радостью приветствовала прогресс, но, к сожалению, возможно, это сейчас у меня такое состояние разочарования в человеческом духе, потому что кажется, что миром движет нажива. Все забыли про то, что можно исследовать другие миры, то, что можно исследовать планеты, то, что можно заниматься глобальным потеплением. Возможно, придумывать другие виды энергии, как всем жить мирно и прекрасно, а людьми двигают страсти и животные инстинкты, «после меня — хоть потоп». А это уже страшно. Глупость человеческая.

Л: — Ну, мы и есть звери для начала. То есть в этом плане нейросеть, наверное, для тебя хороший источник надежды, потому что она не зверь внутри. То, что нами движет, это не только нажива, это еще и равновесие наше, которое говорит нам: «Ты можешь отказаться от того, чтобы в этом участвовать, но значит, эту херню просто сделает кто-то другой рядом с тобой, типа другой специалист, другой профессионал, ты ничего не изменишь». Вот эта история влияет на людей. Они говорят: «Ну, я откажусь, а другой сделает, я ничего не изменю».

Н: — Я просто верила раньше, что в людях, кроме животного, есть ещё начало духовное, и что оно намного сильнее животного.

Л: — Я считаю, что кроме людей на этой планете есть ещё следующие организмы. Это организации, государства, это вот такие машины, сделанные из людей. И какие-то эти машины выбирают соблюдать рамки, соблюдать права человека, соблюдать что-то про человека, а какие-то машины свободны от этого, и они выбирают класть с прибором на это всё. И мы давно уже как будто бы организационно проиграли этому всему. То есть мы продолжаемся только потому, что эти машины из нас сделаны. Вполне возможно, что как раз техно-сущности, не буду говорить «нейросети», потому что большое желание все, что сейчас происходит, немедленно подтянуть за уши, но как будто бы возможно, что следующими игроками будут сложные техно-системы, которые смогут что-то государству противопоставить. Но я не уверен, что людям будет от этого хорошо.

Н: — Сейчас читаю Лавлока, это британский ученый, довольно известный чувак, который придумал гипотезу Геи, и считается, что она доказана, Земля – это живой элемент, который сам себя регулирует и так далее. И всё-таки он довольно пессимистично смотрит на мир, говоря, что, скорее всего, еще при жизни текущего поколения в 2060 году останется 80% людей из-за глобального потепления, и всячески ругает фокус внимания, направленный человечеством не туда, куда нужно.

Л: — Это проклятие человечества, и я думаю, что это стоит просто принять как очень вероятный вариант будущего. И что ты будешь делать тогда? Если ты потеряешь надежду, если ты больше не будешь надеяться на человечество, что ты будешь делать тогда?

Н: — Уеду в дом на холме, Людвиг. Ты уже находишься там.

Л: — Есть ребята, которые сделали хранилище семян, образцов, биологических, такой фонд собирают. Но они готовятся к полному пиздецу.

Н: — Да, бункеры и всякие. А есть еще, ты же знаешь, то, что есть запущенный спутник, я, к сожалению, все время забываю называется, в котором содержатся всякие артефакты земные. И вот он там летает, там, среди прочего, есть джазовая пластинка. Я не помню, то ли Майлса Дэвиса, то ли Хан Кука, то ли Армстронга.

Л: — А я знаю про теорию темного леса, в которой любая цивилизация во вселенной должна стремиться уничтожить другие. И поэтому все, что мы всё-таки спускаем в космос, чревато тем, что нас найдут и вломят хорошенько.

Н: — Ну как тебе эти статьи в «Гардиане» о том, что инопланетян уже нашли? Видишь, внимание человечества всё время отвлекается какими-то насущными проблемами не очень хорошего характера.

Л: — Ну хорошо, лады, полное банкротство. Мы проиграли, предположим. Что тогда, что нам остаётся делать?

Н: — Покоиться с миром.

Л: — Я буду кормить собак, буду делать, что могу. Буду перечислять крипту тому, кого считаю достойным для этого. Иногда до меня доходит сигнал из внешнего мира. Вот я недавно читал про канадцев, которые сделали проект по распространению свободного интернета. Они берут какие-то ресурсы, шифруют, смешивают их с телевизионной картинкой, которая вот эту сетку телевизионную показывает, и транслируют их со спутника над планетой. И если ты из страны, в которой нет свободного доступа к информации, ты можешь просто телек, спутниковый сигнал принять, коробка его расшифрует тебе или комп, и ты будешь читать то, что не можешь читать по-другому. Есть проекты, которые говорят: «Ты можешь к нам подключиться и что-то сделать». Ну окей, когда я чувствую, что могу, я иду и что-то делаю. Но в целом я, конечно же, не считаю, что мои усилия могут спасти мир. 

Спасти мир

Н: — А дизайн может спасти мир?

Л: — Да нет, ты видела какое количество людей, которые творят абсолютно тупую херню? Это же просто кошмар.

Н: — Ну вот да, и красота тоже непонятно. Вот есть красота природы, но я недавно узнала, что это нравится далеко не всем. Есть люди, которые не любят природу, не считают это красивым.

Л: — Мы живём на холме. И внизу деревня, она на этот холм постепенно наступает. Наверху дороги не было. И было очень тяжело сюда, наверх этой горы, ехать. Типа ты едешь минут 10 вверх, вот это холм. Были недостроенные дома и сейчас дорогу построили, газ проведен, есть электричество. Уже появились ремонтные бригады, весна началась, включают мафоны свои и строят, и строят, и строят, и строят. Я вижу, как деревня уничтожает холм, как она уничтожает лес, как она уничтожает все вокруг, и она наступает, все это заканчивается, и люди всегда такими были. И никакая красота никого нахрен не спасет.

Н: — Вот он праздник жизни. Я, кстати, у Лавлока прочитала, что муравьи раньше жили, оказывается, не в муравейнике, они потом пошли собираться в муравейники. Возможен вариант жизни отдельно от людей, но нынешняя цивилизация, она все-таки про города.

Л: — В каком плане красота может спасти? Фантастический сценарий такой: если она на кого-то точечно повлияет, на человека, которому повезет оказаться в нужный момент в точке, где что-то может произойти. Это как вот влияние на Джобса японских приколов. Типа стоило ли ради этого затевать столько каллиграфии? Ну хрен его знает. Может быть все это ради того, чтобы вот на 10 тысяч человек в разных точках истории это влияло. И у них что-то вспыхивало внутри. Туман, туман.

Н: — Всё-таки верим в красоту планеты.

Л: — Нет, мы ощущаем ценность некоторую. Нам это ценно. Будет ли это ценно дальше, и какое это имеет значение, абсолютно плевать.

Н: — Посмотрим. Ну что, поговорим с тобой еще через годы об этом. Про красоту и ценность.

Л: — Вот я становлюсь поустойчивее, ты грустишь. У меня есть страх, что у нас с тобой просто не будет больше коннекта. А чем тогда говорить? Вот делюсь. Что ты думаешь про это?

Н: — Мне кажется, наша дружба — про то, что можно подсветить мир друг другу с других сторон. Мы довольно редко общаемся, у каждого происходит что-то интересное, и все растут в разные стороны. Когда случаются встречи с людьми, на том уровне, на котором у нас с тобой была встреча, то это надолго. В смысле, это до конца. Ты это не можешь убрать. Все люди, которые были близки со мной, даже несмотря на то, что мы не общаемся сейчас, они останутся со мной, и если мы встретимся, то это будет такая же встреча, просто уже из каких-то других наборов, конструкторов мы будем состоять в момент времени. Главное — не меняется. Люди могут себя лучше узнавать, они могут быть с собой больше в коннекте, понимать, какие их субличности в какой момент пели какие песни и принимали какие решения. Но как будто бы дух, что ли, не меняется. Он может быть юным, он может повзрослеть, он может инсталлировать в себя опыт, принять какие-то вещи, простить какие-то вещи.

Л: — На моем языке это звучит как то, что субличности, если уж отросли у тебя внутри, то они никуда не денутся. И если ваши детские части решили, что им классно друг с другом играть, то вы можете встречаться через кучу лет, они все равно способны играть. Другой вопрос, не захотите ли вы их не впускать больше и так далее.

Н: — А Людвиг выйдет?

Л: — Сбросьте мячик.

Н: — Я хотела с тобой поговорить про верность самому себе. Даже в минуты какого-то отчаяния.

Л: — Получается так, что механизм целей подвёл. Механизм целей хорош для мирных времён, для прогнозируемых каких-то кусков. Ты можешь поставить цель и к ней спокойно идти, у тебя могут быть рассчитаны ресурсы. Сейчас, когда каждый месяц прилетает история про то, что тебе снова надо найти какие-то другие способы жить, раньше просто на несколько дней меня вырубало, когда оказывалось, что я не могу, не знаю, заработать, потому что что-то не работает. И в какой-то момент я понял, что цели в моей ситуации не поддерживают и не могут быть инструментом. Мне нужен другой инструмент, но это, наверное, выбор быть верным себе и не надеяться на какой-то выигрыш, двигаться без этого.

Н: — Удача — очень надежный конструкт. Окей, то есть мы все равно играем за белых и верим, что нас много.

Л: — Может быть мы играем за тех, кто уже проиграл, но это не важно, потому что это про танец, мы танцуем как нам нравится. 

Пословицы

Н: — Людвиг, какую пословицу, как тебе кажется, сейчас нужно знать и почему? Что приходит на ум первое?

Л: — На ум первое приходит то, как мы смеемся дома, что есть люди, которые знают, что такое онучи, лапти, лучина и пословицы. Короче, пословицы уже не модны, и анекдоты тоже. Уже надо мемы в избранном в телеграме копить и просто всем рассылать.

Н: — Но в языке же содержится мудрость, которая передается через поколения. Окей, например мемы. Какие мемы останутся?

Л: — Никакие, все забудется.

Н: — Слова, слова, слова.

Л: — Слушай, я тут столько слов новых выучил. Это уже все может быть не модно, но ладно. Ты знаешь, что надо «кринге» говорить вместо «кринжа»? «Кринжово» говорить уже не модно. Надо говорить «кринге». Тест на стариков. Если говоришь «кринж», то тебя не берут на модные вечеринки.

Н: — Ну скажи какую-нибудь пословицу, будь человеком.

Л: — Ну какую? Я скороговорку только знаю: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку». А пословицы? Уже не использую, как будто бы. Сорянчик. 

Прошлые разговоры:

«Беседа не о дизайне»

«Вторая беседа Людвига Быстроновского и Наташи Климчук»